Самоубийство – это грех?

Существуют вопросы, на которые не имеется ответов, однако мы не только не можем прекратить их задавать, но не можем даже смириться с их неразрешимостью. Вопросы эти касаются нашей человеческой состоятельности, нашей тревоги быть.
Иудаизм учит, что ни об одном человеке нельзя ручаться до самого его последнего вздоха. Любого человека подстерегают духовные ловушки, никто не застрахован от опасности падения. Не удивительно, что основа духовной жизни человека, тайная работа его совести целиком и полностью захвачена этим последним вопросом - кто я? С кем я? С Богом или против него?

Леонид Шадловский



Самоубийство – это грех?

Существуют вопросы, на которые не имеется ответов, однако мы не только не можем прекратить их задавать, но не можем даже смириться с их неразрешимостью. Вопросы эти касаются нашей человеческой состоятельности, нашей тревоги быть.

Иудаизм учит, что ни об одном человеке нельзя ручаться до самого его последнего вздоха. Любого человека подстерегают духовные ловушки, никто не застрахован от опасности падения. Не удивительно, что основа духовной жизни человека, тайная работа его совести целиком и полностью захвачена этим последним вопросом - кто я? С кем я? С Богом или против него?

Основной пафос религиозной проповеди сводится к утверждению, что только полный отказ от греха является условием встречи человека с Богом. Если душа поглощена в первую очередь какими-то прелестями этого мира, и лишь затем помышляет о Всевышнем, то ее участь печальна. Со страстями необходимо бороться, причем это никак не связано с «силой» этих страстей: с помощью Всевышнего можно преодолеть все. Чем сильнее страсть - тем больше заслуга: только и всего. Виленский Гаон в таких словах характеризует эту ситуацию: «Бывает, что душа человека по своей природе обладает хорошими качествами, но, несмотря на это, он - нечестивец. Такому человеку дают всю его награду в этом мире, чтобы у него не было доли в Грядущем мире. Потому что ему было очень легко делать добро, но он не хотел, и о нем сказано: «Горе их душе, ибо воздали им зло». А если душа человека дурна, но он постоянно воюет с дурным побуждением, тогда «по страданиям и награда».

Итак, пафос религиозной проповеди ясен и однозначен: узреть Бога может только тот, кто совершил «тшуву», кто искренне раскаялся, кто искренне отверг то смертное побуждение, к которому был сердечно привязан, и которое составляло тайную сладость его жизни.
Пока речь идет о чревоугодии, женолюбии или даже о гордыне, эти аргументы понятны и наша совесть с ними легко соглашается. Но вот тут-то и встает «последний» вопрос, которым проповедники не любят задаваться. «Ну, хорошо - соглашается человек. - Я все это сделаю. Я буду преданно выполнять заповеди, я не буду следовать за своими похотями, но для чего все это, если я знаю, что существуют пытки, которых я не выдержу и отрекусь от всего святого?»

Причем тем, что в данный момент пытки нам не угрожают, вопрос не устраняется. Ведь если человек уверен, что ему не выдержать каких-то испытаний, то зачем ему вообще тогда вступать в борьбу? Зачем вообще за что-то браться? Мы можем избегнуть лап земной инквизиции, но нам не избежать инквизиции небесной (слово «inquisitio» - значит «расследование»), а там наша несостоятельность все равно рано или поздно обнаружится.
Если проповедника прижать к стенке и потребовать от него ответа на этот вопрос, то ответ будет вполне однозначен: тому, кто отрекся, рассчитывать не на что. Духовная жизнь - это не шутка, а суровая действительность, и если ты не вынес пыток, то покайся и вынеси.
И это сущая правда. Ведь речь идет не о системе наград и наказаний. Человек есть ровно то, что он из себя сделал. Не важно почему человек пошел против совести: из-за низменной страсти или не выдержав боли, и в том и в другом случае он оказывается духовно заперт. Он не может двигаться к Свету.

Создается впечатление, что последняя, главная добродетель, то, чем в пределе должна испытываться каждая человеческая душа и чем она должна познаваться - это способность переносить боль и не отрекаться от своей веры. Все остальные испытания как бы можно пропустить, всего остального можно вроде бы даже и не пробовать. Во-первых, все равно все остальное не зачтется, если под пыткой ты отречешься, а во-вторых, вроде бы все решается этим последним испытанием: даже если в прочих мелких ситуациях ты был легкомыслен, выдержав решающий экзамен, ты вернешь себе все с избытком.

И все же, что-то в нашей совести противится однозначности этого проповеднического ответа, что-то в нас не соглашается с такой однозначностью. Во всяком случае, мы почему-то продолжаем бороться, продолжаем свои духовные упражнения даже будучи уверенными, что в мире существуют пытки, которых нам не перенести.

Бесспорно, что вера требует от человека проявления твердости даже под самыми страшными пытками и одновременно может вселять в него необыкновенные силы. Иудаизм, возможно, и не делает из мученичества такого культа, как христианство, но при этом и он убежден, что вера сообщает силы, необходимые для перенесения страданий.
Агада повествует, что умирающий под пытками равви Акива говорил, что теперь он постигает значение слова «меодеха», т.е. значение слов «возлюби Господа всей крепостью своею».

Равви Меир из Ротенбурга, живший в эпоху Возрождения, писал: «Тот, кто принял твердое решение сохранить верность закону и умереть, если потребуется, мученической смертью, не чувствует страданий под пытками. Его можно побивать камнями или жечь огнем, закопать заживо в землю или повесить, он останется невозмутимым, и ни одна жалоба не сорвется с его губ».

Если человек испытывает вдохновенную уверенность в своей правоте, если он чувствует, что упирается в «скалу Израилеву», то он действительно может вынести все. Но такие вдохновенные минуты бывают не у всех и не всегда. Чаще всего человек противостоит навалившимся на него ужасам один на один. Духовная помощь свыше может не прийти, и он может не выдержать.

Кроме того, важно понимать, что речь идет о противостоянии не тупому «мордобою», а всей изобретательности палаческого искусства.
Тот, кто читал о религиозных преследованиях средневековья и эпохи возрождения, обычно удивляется относительной малочисленности жертв: доля смертных приговоров была ничтожно мала. В частности, кровавая жатва того же Торквемадо не насчитывает и двух тысяч казненных.
Мало кто задумывается над тем, что инквизиция стремилась именно к таким «низким показателям». Инквизиторы прилагали все старания к тому, чтобы не убить человека, а именно сломить его. Система чередования злых и добрых следователей сложилась именно тогда: один «брат» пытал, второй увещевал. Эффект, судя по всему, был впечатляющим.

Пределом подобного палачества и соответственно нашего «последнего» вопроса следует признать литературную фантазию Оруэла, развитую в его романе «1984», - «101 комнату». В этой комнате каждого пытали не каким-то одним казенным средством, а подходили к делу творчески, с учетом его индивидуальных слабостей. Цель при этом преследовалась предельно четкая: отрекаться требовалось не от отвлеченных идей, не от пустых мировоззрений и религиозных догм, в которых и по совести не зазорно усомниться, а от тех, кого ты по-настоящему любишь.
Невольно возникает вопрос: не моделируется ли в этом романе тот предельный суд, которому по идее рано или поздно должна подлежать каждая человеческая душа?

И если да, если этот суд - наша последняя мера, то кто тогда избежит вечного осуждения? Неужели только те, кто в силу каких-то своих психофизических данных способны переносить любые пытки: Муций Сцевола, Стенька Разин, йоги, адепты маргинальной исламской секты изидов? Но ведь сама по себе физическая выносливость не имеет никакого отношения к человеческой состоятельности.

Всех этих вопросов религия задавать не любит. Не любит по той простой причине, что ответов на них, в действительности, не существует. Религия не может сказать ничего другого, кроме того, что отступника ожидает осуждение. В этом она, безусловно, права. И все же вопросы остаются.
Человек действительно есть только то, что он из себя сделал. Если он идет на поводу у страсти, если эта страсть пролегла между ним и Светом, то он остается во тьме. Но если между ним и Светом пролегла боль, ситуация, на мой взгляд, неопределенная.

Как многие выдержавшие пытки фанатики никогда не увидят Бога, так же и многие сломленные под пыткой благочестивые люди могут оказаться в Свете. Повторяю, речь идет именно о пытках и только о них, никакие другие испытания, в том числе любые формы психологического давления и прямая угроза смерти - этой аргументации не подлежат.

Это обусловлено природой боли, обусловлено тем, что боль является предвестием смерти, ее когтем внутри нас. Нужно уметь принять смерть, принять ее в любом обличье. Но нужно и понимать, что агонизирующий, т.е. наполовину умерший человек уже наполовину себе не принадлежит и уже наполовину за себя не отвечает. Ведь по самому своему смыслу смерть – это устранение человека.
Пытка - т.е. искусство играть на агонии, искусство превращать смерть в фактор жизни, - бытует на окраине человеческого существования, и поэтому она стирает все определенности и границы.

Единение запредельной боли с самой смертью столь велика, что ожидать, что во всякой ситуации человек выдержит такое испытание - это почти то же самое, что ожидать от него, что он вообще не умрет. Сохранить верность себе даже под пыткой - это самое большое, что дано совершить человеку, и к этому мы должны стремиться, как жених стремится к невесте. Но в отношении отрекшегося под пыткой уместно сказать то же, что сказал Достоевский о самоубийце: «Самоубийство есть самый великий грех человеческий…, но судья тут - один лишь Господь, ибо Ему лишь известно все, всякий предел и всякая мера».

Леонид Шадловский